Но в своих беседах Чуриков легко и ловко умел подавлять личную волю своей паствы, и его решения выполнялись беспрекословно. Я знаю два совершенно нелепых случая. В одном из них Чуриков приказал кому-то из рабочих, владельцу двух коров, отдать безвозмездно одну из коров какому- то другому человеку. И корова была отдана! В другом случае Чуриков приказал умному интеллигентному человеку жениться на порядком перезрелой девице с весьма невзрачной внешностью и дрянным характером. Что же, свадьба была сыграна! Осчастливленный же муж при всяком удобном случае забывал, что он женат.

Мне однажды случилось увидеть Чурикова на вокзале в Обухово. Это был довольно благообразный пожилой человек поповско-сенноского купеческого типа. Держал он себя с достоинством, стараясь не выделяться. Но талия его отнюдь не убеждала, что он сам лично соблюдает те наставления, которые дает своей пастве.

После революции обуховцы выгнали Чурикова из Обухова, и он обосновался в Вырице; с его переездом число его поклонников на верфи сильно поубавилось. С одной стороны, ехать через Петроград, то есть, делать в день 160 километров было не очень приятно и отнимало день отдыха, с другой стороны, антирелигиозная пропаганда делала свое дело.

А вскоре мне часто приходилось видеть, как «чуриковцы» поглощали на Николаевком вокзале пирожки с мясом, а в Усть-Ижоре гнали самогон.

Об уровне технической культуры квалифицированных рабочих и мастеров можно судить по умению читать сложные чертежи и пользоваться ими. Тогда не было никаких обозначений припусков, допусков, посадок и т.п.

Мастер или инженер прямо на чертеже-синьке красным карандашом прочерчивал места обработки и совместно с исполнителем определял и степень обработки. Не было и «моря» чертежей. Чертежи, особенно механические, были чрезвычайно насыщены. Например, сложный подшипник Митгеля умещался в 3 или 4 листа. И несмотря на такую тесноту, рабочий овладевал чертежами. В отдельных случаях на помощь приходили чертежники (термина «конструктор» тогда не существовало).

Фактически каждую мастерскую и каждый участок возглавляли именно эти мастера. Например, все стапельные работы вел мастер Я.С. Сергеев, разметочные работы – несколько бригадиров под руководством старшего разметчика Н.П. Петрова; трубопроводные работы вел опытнейший мастер Ф.Ф. Поссель, имевший еще до верфи стаж работы на Металлическом заводе около 30 лет.

Деревообделочной мастерской руководил убеленный сединой мастер Розенберг, давно обрусевший прибалтийский полунемец-полулатыш, работавший со свойственной этим нациям педантичностью и аккуратностью. Следует сказать, что судовая мебель, выходившая из этой мастерской, не всегда соответствовала формальным чертежам, но была тщательно подогнана по корпусу корабля или по месту, изящно отделана, имела привлекательный вид и охотно принималась заказчиками.

Любопытную личность представлял собой Н.Н. Филатов, возглавлявший мастерскую волнистого железа. До верфи он работал на Металлическом заводе лет двадцать и в связи с заказами побывал в Японии и Австралии. Голова у него была поистине золотая, но читал он только газеты и Псалтырь, хотя человеком он был совершенно нерелигиозным, а из Псалтыря интересовался по его собственным словам «о чем брехали двадцать веков тому назад».

Турбинная станция была доверена пожилому механику Ивану Ивановичу (фамилию не помню), который прекрасно справлялся со станцией и сам подобрал себе сменных. В его же ведение входил и горизонтальный паровой компрессор, стоявший там же.

Котлы Бабкока-Вилькокса были довольно сложны по тем временам. Их обслуживали кочегары высокой квалификации В.А. Макаров, Малоземов, Голубев. Котлы были «тяжелыми», так как работали на дровах «девять четвертей», которые приходилось подвозить на тачках.

Тут я не могу не перенестись в мою личную жизнь: поступив в Технологический институт, я просил одновременно принять меня на работу на Усть-Ижорскую верфь – мне очень хотелось стать равноправным членом коллектива, стать Усть-Ижорцем. Старший мой брат, работавший монтажным инженером, предложил мне дилемму: можешь быть практикантом. Тогда пиши всякие картинки и пр. Хочешь быть в будущем дельным инженером – познай настоящий труд, почувствуй труд рабочего и иди работать под номер, вставать по гудку. И я принял именно это предложение и пошел «каталем» подвозить дрова в кочегарку. Вот названные мною три кочегара и стали первыми моими учителями тяжелого жизненного опыта.

С чувством большой теплоты и благодарности к В.А. Макарову я вспоминаю такой случай: на «прок» полагалось подвезти к котлу одну кубическую сажень дров. Обычно я укладывался в 3 часа. Но как-то в декабре 1918 года я стал возить все медленнее и медленнее. Однажды перед самым Рождеством после двухчасовой работы я совсем обессилел и в отчаянии не знал, как быть дальше. Дежуривший кочегар Макаров, видя это, сказал мне: «иди-ка домой, ты не здоров», а сам довозил оставшиеся дрова вместо меня. 24 декабря я свалился в сыпном тифу, подхваченном в пригородном поезде.

Очень хорошим монтажным установщиком турбин и всех трудо- механизмов был опытнейший и педантичный мастер А.И. Нугитс, имевший большой опыт еще на Металлическом заводе.

На плазе царствовал мастер Артемьев, изучивший плазовое дело, кажется, на Балтийском заводе.

Механическая мастерская была невелика: приводные токарные станки, несколько шеппингов долбежных и сверлильных станков и пила. Механический мастер А.ПА. Павлов – то же с Металлического завода – был хотя и строг, и требователен, но рабочие его весьма уважали.

Электромеханическая мастерская во главе с флегматичным мастером А.О. Ковалевым, как я упоминал ранее, полностью обеспечивала потребности кораблей.

В парусно-такелажной мастерской распоряжался бывший боцман И.Г. Горячев, чувствовавший свою ответственность, как на борту его бывшего корабля.

Артельного кассира А.В. Макарова знала, конечно, вся верфь. Спокойный, уравновешенный человек, он выходил из своей кассы домой лишь после того, как приводил в «ажур» ежедневный отчет кассы. Не очень счастливый в своей личной жизни, свой досуг он отдавал музыке Баха, проводя за своим пианино многие часы.

Для медицинского штата верфи существовал «приемный покой» со своей аптекой и круглосуточным дежурством. Приемный покой обслуживался несколькими фельдшерами и санитарами. Эту медицинскую силу возглавлял отставной военный врач Павел Маркович Фридланд. Я умышленно называю его имя полностью, так как его добродушно звали «Полумаркович», о чем он, конечно знал и на это не обижался. Когда позже прошел слух о его вполне возможном увольнении в связи с преклонным возрастом и по поводу некоторых врачебных «промахов», то возник почти стихийный протест: «пусть доктор раз-другой и ошибается, зато как только он входит к больному, то в комнате становится светлее, и больной сразу чувствует себя легче». И доктор Фридланд был оставлен. В особо серьезных случаях вызывались из Колпино доктор-терапевт М.И. Хрущинский и хирург А.Н. Хрусталев, а также гинеколог Бер.

Для общественного питания рабочих и служащих в каменном бараке была организована столовая, работающая с раннего утра, с трехразовым питанием по доступным ценам. Кроме того, на территории судостроительной площадки в здании приемного покоя был ночной буфет с горячей пищей и даже с легким столовым вином. Этот буфет обслуживал рабочих и мастеров, оставшихся допоздна или на ночные работы. А таких было много.

В том же каменном бараке на третьем этаже был театральный зал со сценой. Все артисты были любители. Ставились дрянненькие водевили или небольшие пьесы. Но это было делом репертуарной комиссии (была и такая). Как правило, спектакли давали полный сбор, который шел в пользу беженцев и пострадавших в империалистической войне. Устраивались и вечера с танцами и даже – маскарады с призами. Оркестр приглашался из Саперного или Понтонного батальонов. Но бывали и концертные вечера с участием артистов «Театра музыкальной драмы» и пианистов. Надо признаться, что сцена Усть-Ижорской верфи полностью изменила свое лицо лишь после Великой Октябрьской революции. Репертуар стал серьезным, выявились собственные таланты, собственные подлинные мастера сцены, появились настоящие режиссеры и собственный кинематограф. Но об этом будет сказано ниже.

Заводская лавка в первом этаже этого же здания обеспечивала потребителей продуктами первой необходимости. Насколько я помню, крепких напитков в ней не продавалось. Расчет за купленное производился или наличными, или по заборным книжкам, которые ко дню выдачи жалованья – обычно один раз в месяц – передавались в расчетную часть бухгалтерии.

Но возвращаюсь опять к дальнейшей производственной жизни Усть-Ижорской верфи. В 1916 году последний «Орфей» – кажется, это была «Десна» –покинул верфь, чтобы поднять военный флаг. На пустых стапелях сразу были заложены четыре «Гогланда». К середине 1917 года они были доведены до 30-60% готовности. Верфь по-прежнему принадлежала Металлическому заводу и самостоятельной судостроительной единицы собой не представляла. В этом была ее слабость. Положение самого Металлического завода становилось неопределенным. Руководители завода – крупные акционеры-инженера начали незаметно исчезать: некоторые умерли, а кое-кто удрал за границу. Большинство же инженеров, живших на собственный заработок, не тронулись с места и многие годы работали при Советской власти. Не помню, при каких обстоятельствах директором Металлического завода стал заведующий бюро паровых турбин инженер-технолог А.Ю. Винблад, ставший в ближайшем будущем и профессором Технологического института по кафедре паровых турбин. Директором завода он был около десяти лет. Я потому упомянул о личности А.Ю. Винблада, что он очень много внимания уделял верфи и старался всеми силами поддержать ее основное производство, не дать оторвать ее от Металлического завода.

Корпусные работы на верфи продолжались, но виды на дальнейшее как-то тускнели. Февральская революция пришла и на верфь. Я не помню, как встретила верфь эти дни, так как сам был в это время в Петрограде. Мою гимназию лихорадило, нормальный пульс жизни гимназии был нарушен, занятия шли с перерывами. Бесчисленные листовки, различные программы были непонятны из-за полной неподготовленности гимназистов, а преподаватели или сами не могли разобраться и помочь нам – гимназистам, или предпочитали отмалчиваться.

Ранней весной я вернулся на верфь. Политические страсти там разгорались во всю. Митинги чаще всего возникали на плацу Понтонного батальона. Речи, споры вызывались не только из-за политической программы, но и из-за чисто производственных вопросов, например: «будем ли мы достраивать корабли, как обеспечить работу верфи, ее снабжение, ее питание на будущее время?». Приходилось нам слушать и эсеров, и меньшевиков, и социал – демократов, и каких-то анархистов. Конечно, слышалась и самая пошленькая обывательская болтовня.

(Продолжение следует)

Материалы и фотографии предоставлены Музеем истории АО "Средне-Невский судостроительный завод"